Нужно иметь мозги, чтобы удержать успех. Интервью с Владимиром Малаховым

– Владимир, вы в полной мере владеете информацией о ситуации и в западном балете, и в российском. Можно ли говорить о все еще сохраняющемся влиянии традиций русского балета на Западе?

– Я, во всяком случае, стараюсь удержать такие традиции, да и на Западе любят русское классическое наследие.

– Как бы вы объяснили ваш успех там?

– Так сложилось… При моем активном участии и моей активной роли в жизни. Тем более – я всегда этого хотел, ну и обстоятельства так и сложились. Хотя так просто успех никогда не придет, нужно иметь мозги, чтобы добиться успеха, чтобы удержать его. Но прежде всего нужно чем-то пожертвовать, чтобы получилось. Конечно, я тоже чем-то жертвовал, шел на уступки, на компромиссы.

– Где вам лучше всего танцевать? В Европе, в Америке?..

– Поначалу везде было тяжело, как в Штутгарте, куда я попал, когда уехал из России, так и в Канаде, где оказался позже. Думал – вдруг публика не воспримет?.. Но когда приняли, когда пошла критика хорошая, когда хотят еще раз тебя увидеть – получаешь удовольствие, но не зазнаешься. Завоевываешь репутацию, выступаешь в другом амплуа, выбираешь партнершу, спектакль, время.

– А где вас любят особенно?

– Публика меня любит и в Америке, и в Австрии, и в Японии, и в России, и в Германии… Вообще сравнивать не стоит. Ведь что-то в Америке хорошо, а в Европе – хуже, и наоборот.

– Кто сегодня лидирует в балетном мире России – Москва или Санкт–Петербург? Мариинка или Большой?

– Все время происходит балансировка: поднимается Большой – падает Мариинка, и наоборот. Кого-то переманили из Мариинки в Большой, кто-то ушел в обратном направлении. Но всегда чередование, и не бывает такого, чтобы один театр упал и не поднялся. И при советской власти было то же самое: Уланова и Семенова ведь тоже были из Мариинки… Это два великих балетных города. Может, были времена, когда и там, и там все было хорошо. Когда в Петербурге танцевали Мезенцева, Комлева и Колпакова, а здесь – Семеняка или Бессмертнова, Максимова или Ананиашвили. Знаете, почти всегда было фактически одинаково. Сложно сказать, где было лучше…

– Что бы вы сказали о нынешней ситуации в Большом театре? О возможном возвращении Григоровича?

– Тяжело мне что-либо сказать, ситуация непонятна: завтруппой стал Григорович, а есть еще и Бурлака. И Юрия Николаевича впихнули, но и Ратманский тоже в театре. После того, как у Григоровича была такая потрясающая карьера, что сейчас будет – затрудняюсь сказать. Да он уже и не в том возрасте, чтобы что-то делать, ему 81 год, и смерть Бессмертновой его очень подкосила. А вообще я не знаю всей кухни, не было возможности поговорить с Ратманским и с Бурлакой, хотя они мои одноклассники.

– В Мариинке, кажется, все лучше?

– Я слышал, что Махар Вазиев (руководитель балета Мариинки) тоже написал заявление об уходе.

– Кто вы сегодня в первую очередь – танцовщик, хореограф или директор театра?

– В первую очередь танцовщик, потом директор и, наконец, хореограф. Хотя даже хореографом себя я не считаю, поскольку не ставлю новой хореографии. Могу что-то переставить, добавить что-то свое, но считать себя хореографом, как Ратманский или Григорович, или другие большие хореографы – нет! Пока танцуется, знаете ли, нужно танцевать, а на хореографию еще будет время. Я поставил всего лишь четыре балета. Можно сказать, что возобновил «Баядерку», «Бал-маскарад», «Золушку», «Спящую красавицу». Что-то получилось, что-то нет.

– А директорство – это трудно?

– Нельзя сказать, что легко. Но я видел, как работали другие директора, и что-то для себя взял от них: как сделать репертуар, как организовать труппу. Хотя, конечно же, это большая ответственность и нагрузка, если учесть, что ты еще гастролируешь, танцуешь. Но я уже настолько завел колесо, что стал той самой белкой, которая бежит впереди колеса и если даже и захочет что-то остановить – уже невозможно.

– Но почему вы все же согласились занять эту должность, тем более что пришлось из-за нее меньше выступать?

– Хотелось попробовать нового. Карьера у танцовщика пролетает очень быстро, подумал – почему бы нет?

– И будете продлевать договор?

– Буду, мне предложили еще на 7 лет, и в 2009-м снова заключим.

– В Германии пришлось стать пунктуальным?

– Я всегда был пунктуальным, да это ведь и не зависит от того, немец ты, итальянец или австриец.

– Что вы успели за этот приезд увидеть в Москве, с кем встретились?..

– Только с мамой и братом, которые приехали в Москву из Кривого Рога, где они живут и по сей день. А сразу после спектакля улетаю в Берлин на репетицию нового балета Уильяма Форсайта.

– «Чайковский» – пока ваше единственный плод сотрудничества с Борисом Эйфманом…

– Да, но, думаю, что не последний, есть некоторые планы. А вообще я мечтал работать с Эйфманом. Наше сотрудничество началось еще три года назад, когда Борис Яковлевич приехал в Берлин с новой версией своего балета «Чайковский», который впервые он поставил еще 15 лет тому назад. И вот в 2006-м привез не только новую идею этого балета, но и новые декорации и костюмы.

– Кто такой – ваш Чайковский?

– Потрясающую хореографию Эйфмана я воплощаю через свое тело. Танцую, слушаю музыку Чайковского – и получается Чайковский в исполнении Владимира Малахова. Жизнь композитора была очень несчастна, и это чувствуется и в его музыке, где трагизм соседствует с драматизмом. Лучшей музыки в мире нет, хотя лучшим композитором многие все же признают Бетховена. И лучшего балета, чем «Щелкунчик» – нет.

– Но вы все же танцуете не только Чайковского…

– Конечно. Хотя у меня в Берлине идут и «Лебединое озеро», и «Щелкунчик», но есть и старая хореография – «Маркитантка», «Бабочка», «Пахита», вот и «Сильфиду» поставили – наша последняя премьера. Есть и «Золушка» Прокофьева, и «Жизель» Адана, но в то же время и неоклассика, и Джордж Баланчин, и модерн тоже. Смена репертуара очень важна и для смены самой атмосферы, и для работы мышц на надлежащем уровне. А еще у нас идет страшно длинный балет «Кольцо Нибелунгов» Бежара. Пять часов подряд – все оперы в одном балете, когда артисты не только танцуют, но и разговаривают, и поют. Немцы ведь любят слушать Вагнера и могут его долго слушать. Но основной акцент все же приходится именно на классику.

– Почему?

– Это самое главное. Потому что классический танцовщик всегда сможет танцевать модерн, но сугубо модерновый – никогда не сможет исполнять классику, потому что, когда нет школы и образования – невозможно быть классическим танцовщиком. Хотя я сам люблю все пробовать и не боюсь участвовать в любых постановках. Если попробовал и пришел успех – доволен, если неуспех – ну, значит, все равно имел возможность хорошо поработать с хореографом.

– Но что-то вам интересно в современной хореографии?

– Назвать одно имя – значит, обидеть другого или третьего. Дело вкуса. Есть модерн, который я не понимаю, а есть интересное.

– Вас часто называют лириком. Что вне вашего репертуара? Скажем, «Спартак»?..

– Я в первую очередь романтический танцовщик. Но в то же время ведь никто не знает мою другую сторону – гротескного или комического танцовщика. Когда я был в труппе у Касаткиной и Василева, Зеленая сделала из меня Гамаша в «Дон Кихоте».

– Что в ваших планах?

– В планах – танцевать, танцевать и танцевать. Планы расписаны до следующего сезона, фактически закрыты до 2009–2010 годов и даже до 2011-го, но пока они не разглашаются. А к тому же я еще и суеверен. Скажу, когда случится. У меня вообще много секретов. Но и очень много планов. Есть хореографы, есть новые роли. Постараюсь до ухода на пенсию все идеи воплотить в жизнь.

– А пенсия уже скоро?

– Ну, еще лет десять буду выступать, надеюсь.

– Вам стало тяжелее танцевать?

– Конечно, мое тело не такое, как 20 лет назад, но я и не хочу быть как в 18… Хочется иметь золотую середину.

– Однако, судя по вашему выступлению, вы в блестящей форме. Наверное, помогает спорт?

– Я люблю нырнуть и посмотреть на рыбок под водой, через маску. Люблю лес, природу, люблю дышать водой, но не специально плавать.

– О чем вы жалеете? Или ни о чем, как Эдит Пиаф?

– Как Пиаф. Ни о чем не жалею. Как сложилось, так и идет.

Источник

Читай также