Против всех

«Сид Вишес умер у тебя на глазах, Ян Кертис умер у тебя на глазах, Джим Моррисон умер у тебя на глазах, / А ты остался таким же, как и был», - пронзительно, на пределе хрипел Егор Летов. Сейчас цитировать такие стихи как-то неловко - столько мощного, подросткового, неприличного, неприглаженного пафоса и агрессии. Егор Летов даже песни Высоцкого пел пронзительнее, чем автор, хотя, казалось бы, это невозможно. Песни Летова невозможно слушать просто под пивко, в плеере, на милой вечеринке, хотя многие тысячи фанатов научились и этому. Его раздражающий, скрипучий, невыносимый панк бьет по ушам и плюет прямо в душу. У Летова не было отдельно «жизни», отдельно «творчества». Он больше, чем поэт - предельно по-русски, прямо по Достоевскому: на грани неприличного скандала, жизни и смерти. Он, как заведено у пророков, взял на себя наши…нет, не грехи, конечно, - подростковую маргинальность, безответственный нигилизм, смутное стремление к потерянному «настоящему», к правде, которую сами себе мы позволить не могли. Потому что с такой предельной искренностью, обрушенной обвинительным приговором миру, выжить нельзя. 19 февраля Егор Летов умер - у нас на глазах.

"Лет в шестнадцать у меня были такие вещи - я их называю озарения, - рассказывал Летов в интервью четыре года назад. - Со мной постоянно происходили какие-то депрессии, всплески какой-то радости. Я находился внутри себя - как бы в большой зеркальной комнате, где были только одни мои личные отражения. Это сопровождалось время от времени чудовищными упадками духа и попытками все это разрушить, вернуться обратно: совершить самоубийство или просто забыться - словом, вернуться в какое-то первоначальное состояние".

Лет в шестнадцать Егор Летов не без участия старшего брата Сергея стал слушать музыку, подарившую ему выход из безвыходного, казалось бы, положения. Не самоубийство, не забытье, а группа Doors, или The Who, или Pink Floyd. Некоторое время спустя Летов разбил вдребезги еще одну на тот момент незыблемую, казалось бы, альтернативу: либо ленинградский рок, либо свердловский. Созданная им группа (сначала под названием «Посев», потом - «Гражданская оборона») стала играть жесткий гаражный панк, сибирский панк. Через много лет Егор бросит чеканное объяснение: «Братец мой от классики шел, а я - от героического романтизма». От этого постулата Летов не отступил ни разу в жизни.

Героический романтизм понимался в его самом убийственном, агрессивном и бескомпромиссном значении. Нигилизм. Ненависть. Лихое отчаяние. Воля и удаль. На грани. Протест - против чего, неизвестно. Против всего. Примерно в это же время другой бунтарь, рок-поэт из свердловской тусовки Кормильцев, скрупулезно фиксировал и формулировал все, против чего выдвигал свои танки, - впадающий в маразм политический строй; общество, погрязшее в потребительстве; новая политическая элита. Летову было некогда искать наименования и формулировки. У него всегда было время только разрушать.

И вот он умер 19 февраля в Омске - шарахнуло страшным известием совершенно неожиданно, хотя вроде бы жить так, как Летов, просто невозможно, немыслимо, нечеловечески, нельзя. Некрологи запестрели: «Хороним эпоху!» Всем тут же захотелось обнять в ближайшей подворотне ближайшего панка (поди его сейчас отыщи в светлое время суток на улицах столицы). И тут же… Нет, стоп. Какая-то лажа. И дело тут не в пошлости расхожей фразы, а в ее неточности. Что такое эпоха? Люди, единомышленники? Время, политический строй? Музыка, которую сам создал и играешь всю жизнь? Все не так. Он всегда был против каждого из этих определений.

Против русского рока

В ряд своих единомышленников Летов вписывал многих, и эпохи из них никак не составишь. «Сидур, Муратова, Введенский, Артур Ли, Херцог, Платонов, Маркес, Генри Миллер, Тарковский, Филонов, Грюневальд, Христос, Кундера, Прометей, Терентьев, Крученых, Бруно Шульц, Высоцкий, Шукшин, Вера Матвеева, Ван Гог, Кобо Абэ, Бергман, Шпаликов, Бердяев, Гоголь, Исикава Такубоку, Норштейн, Гросс и так далее», - честно перечисляет он в интервью 1997 года. Что же до прочих его соратников, до тех, кто называл себя «русским роком», то с ними дело обстояло сложнее. Те благополучные рокеры-ветераны, что собирают сейчас полные залы на свои юбилейные концерты, в соратники не годились никак.

Ближе всех к идеалу вроде оказывался Петр Мамонов, безумный Петя из «Звуков Му», аскет и отшельник, проповедник и псих, швырнувший с экрана «Первого канала» правду-матку в морду всему честному народу. Но и он был чужим - кой черт, во-первых, вообще занес его на «Первый канал»? А главное даже в другом: «“Звуки Му” мне нравились, - говорил Летов еще в 1988 году, - но когда я стал говорить с Мамоновым, то очень обломался. Он сразу понял, что я имею в виду, и ответил так: есть некие рамки человеческого, и что за ними лежит, человеку знать не дано. За ними агония, депрессия (Joy Division, The Doors). И это плохо. Нужно быть счастливым в человеческих рамках и за них не вылезать. За выход за рамки платишь смертью. Joy Division - нечеловеческое - нехорошо. А Пушкин - человеческое - хорошо».

Решение Мамонова было Летову тесно и невыносимо - просто как любое найденное решение, умиротворение, успокоение и выход. Значит, опять фальшь и лажа, потому что выхода нет.

Выхода нет - к этому выводу пришли те немногие, которых Летов, пожалуй, и согласился бы назвать единомышленниками.

«Если нет ни сил, ни выхода, надо уходить достойно, не сдавшись, как это сделали Янка, Башлачев, Селиванов и другие мои братья и сестры по оружию и фронту. Они победили, попрали в первую очередь свирепый закон самосохранения, в конечном счете - саму смерть. Те же, кто остался после них, обязаны удерживать как свои, так и осиротевшие участки фронта и воевать за себя и “за того парня”. Фронт держится на нас, нельзя нам умирать от слабости, тоски и безволия, мир держится на каждом из нас - истинно живом» (запись беседы 1997 года).

Вот тогда, в конце 80?х, в шалое межеумочное время он и похоронил свою эпоху - вместе с другом Башлачевым и женой Янкой Дягилевой. Похоронил и остался жить и сражаться при своей эпохе-покойнице - не ветераном и не трупом, а до предела живым организмом.

Против политики

Если понимать эпоху исключительно во временном и политическом значении, то опять-таки - ни о каком отождествлении речи быть не может. Летов сделал все, чтобы такой постановки вопроса не существовало в принципе. За время его жизни сменилось несколько политических вех, умерла одна страна и родилась другая, а у Егора всегда были свои отношения со временем и политикой. Он их уничтожал.

Ярый антисоветчик и едва ли не диссидент середины 80-х довольно быстро затосковал по Советскому Союзу и стал рваться обратно - страстно, безнадежно. Вступил в только что образованную НБП (стал обладателем партбилета № 2; первый был, понятно, у Лимонова), поддерживал движение «Русский прорыв». Он так яро призывал к реанимации старого строя, как будто при жизни этого строя не крушил его с ненавистью и упоением, как будто не видел в нем главного своего врага. Как будто его в психушку не сажали, в конце концов.

- Не ты ли, - спросили его в 1998 году, - способствовал разрушению того самого Советского Союза?

- Да, я способствовал разрушению. Может, так надо было. Оно того было достойно, собственно говоря. Но я делал это не ради того, чтобы победила эта демократия, я хотел, чтобы стало лучше. А стало гаже. Да, мы сломали все это дело. Я думаю, что мы очень хорошо потрудились. Но когда взломали, полилась вся эта гадость, жижа и все затопила. Она гораздо зловоннее. И потом, мы тогда были молодые. Сейчас я, может, так делать и не стал бы. Может, я с другой стороны стал бы воевать. Но в принципе все, что мы делали, шло от души…

От души шел нигилизм в самом точном, самом базаровском его смысле. Взять все и раздолбать - любое время, любой строй. Ну нет, были, конечно, какие-то ориентиры: утопический коммунизм в духе четвертого сна Веры Павловны и светлые (в результате опоганенные) идеалы 1917 года. («Я не Советской власти вредил, а системе подавления. Тогда это была, условно говоря, Советская власть, а могла и иначе называться. Могут меняться названия, внешние формы, но Система не меняется. И сейчас мы выступаем не за ту Советскую власть, против которой мы боролись, а за то, ради чего была совершена революция 1917 года». - «Лимонка», 1997 г.).

Но об этих идеалах Егор говорил с куда меньшим воодушевлением, чем про разрушение. Он в этом смысле был статичен. Эпохи текли мимо него, создавая фон, декорации. Эти декорации были ему невыносимы и омерзительны. Только изредка попадались удачные. Три дня октября 1993 года, танки у Белого дома. В 2004 году он отречется от НБП и от любой политики вообще, а про события одиннадцатилетней давности скажет: «Тогда, я считаю, было на весь мир показано, что такое есть наш русский экзистенциализм. Когда горстка отстреливалась, по ним там били из танков, а все думали, что победим». И кто там отстреливался, по кому били из танков, в сущности, неважно. Важно состояние войны - всеобщей, народной, как в 1993?м, или частной, его собственной. Вот в 1983 году выперли из Москвы. Вот засадили в психушку за антисоветчину. Или в 2000 году не пустили в Ригу латышские погранцы, ссадили с поезда, промурыжили в какой-то каптерке, шмонали, газету «Лимонка» нашли, потом силком отправили домой. Вот в эти минуты праведной ярости он был на войне, а значит, вроде как на месте и при деле. Все прочее - мимо, ложно, все прочее надо рушить к чертовой матери.

Против музыки

И как методично он боролся с любым временем, с любой эпохой, так же планомерно он разрушал самого себя, ломал свою сущность. Обладающий великолепной музыкальной чуткостью матерый панк - это сильное сочетание. Всю жизнь он убивал в себе мелодиста и лирика: в атональности, говорил он, куда больше свободы. Язык не поворачивался назвать то, что он пел, песнями - это был вой простреленного навылет зверя. В «Русском поле экспериментов», в «Тоталитаризме» и «Армагеддон-попсе» он уничтожал мелодику, бился с ней насмерть и проигрывал - она прорывалась, и тогда он компенсировал ее самыми жуткими макабрическими текстами. Получались вещи мощной красоты с самыми дикими образами и невыговариваемыми словами: «Лоботомия», «Насрать на мое лицо». Вдруг, словно устав сражаться с собой, он записал свой последний альбом «Зачем снятся сны?» - гармоничный и светлый, удивительный - и тут же клятвенно пообещал, что больше такой малины не будет и следующая пластинка будет опять очень жесткой.

Против самого себя

Саморазрушение шло дальше, напрямую - физически. Трава, водка, психоделики, снова водка - бесконечным коктейлем, убийственным ершом - все это надо, надо обязательно, через не могу. Он уничтожал себя сознательно и целенаправленно, истово веря в праведность этого протяженного во времени самоубийства.

«А вот, например, ЛСД - это вообще не наркотик. Это очень опасная штука, которая носит психологический характер. Мы иногда употребляем. Я считаю, что это полезно. Но дураку ЛСД есть нельзя. Очень сильно расширяется сознание на какое-то время, используется для того, чтобы понять - правильно ли ты двигаешься или нет. Правильно ли ты смотришь на жизнь или в чем-то сильно лажанулся. <…> Детям и дуракам, разумеется, этого давать нельзя. Можно с ума сойти, действительно…»

(В этой трогательной рассудительности и предусмотрительности весь Летов. Интересно, кого из его фанатов остановило это предупреждение? Кто, сочтя себя дураком, решил воздержаться по совету кумира?)

Расширять сознание, выходить за пределы - навязшие в зубах формулировки здесь маскируют совершенно другую цель. "Понять - правильно ли ты двигаешься или нет. Правильно ли ты смотришь на жизнь или в чем-то сильно лажанулся» - вот главная задача. Закинуться дозой не ради кайфа, а ради пристального и жесткого взгляда на себя со стороны, ради вечного нравственного самоконтроля и самоанализа. Лажанулся или нет. Воюешь как надо, или драпанул.

Вот так мучительно и бесконечно он контролировал себя все время, не выключая внутренний метроном никогда. Уже давно журналисты говорили, что Летов не любит давать интервью, неохотно идет на контакт, прячется. На самом же деле более грамотного и удачного героя для интервью нельзя себе представить. Летов знал про себя все. Он вспарывал, вскрывал свою суть, как тот же Базаров свою лягушку; он сам разложил себя на атомы и молекулы, изучил, проанализировал и охотно делился результатом этого чудовищного, ненормального исследования.

"В моем понимании рок - это движение античеловеческое, антигуманистическое, некая форма изживания из себя человека как психологически жизнеспособной системы». Фронт держится на нас, говорил он, мир держится на каждом из нас - истинно живом."

Вот с этим ощущением он ложился спать и вставал по утрам, зная про себя, что он солдат, боец какого-то там - в буквальном смысле невидимого - фронта. «Бог с ней (с молодежью. - «РР»), - с огорчением сказал он пару лет назад, - но все равно, честно говоря, грустно. Это означает, что мы несем на себе бремя авангарда. Мы, сорокалетние, как начали, так все это на себе и несем…»

Он каждую минуту осознавал, что сам взвалил на себя страшное бремя - нашего протеста, нашей маргинальности, которую мы не то что не могли позволить себе открыто - у нас с какого-то момента не было для этого повода. Некуда, незачем, неуместно, глупо, нарочито и напыщенно - какой там протест? На дворе последовательно сменяли друг друга гласность-перестройка, шальные девяностые, самоуспокоенные нулевые. После падения империи не осталось тех стен, которые необходимо было бы крушить. Не было причин для той кровавой бойни, которая составляла суть и плоть жизни Летова.

Извечная инерция задорного «молодого» протеста жила во многих людях - ее по старой памяти хранили фанаты поколения 80?х, ее перенимали неопанки - но во что она выливалась? Ну, на концерт сходить, поорать про «Общество “Память”», пореветь под «Мотылька», нажраться - и спокойно знать про себя, что «живет такой парень», который на себе этот груз полного краха честно пер через все времена.

И вот в этом смысле, пожалуй, какая-то эпоха и в правду закончилась. Это эпоха нашей безответственности, нашего подросткового нигилизма, сбагренного на плечи Летову. После смерти карманного Джека-потрошителя каждый, кто в него верил, принимает свое микроскопическое решение: либо похоронить свой протест с миром, либо - взвалить уже его к себе на плечи и нести дальше.

автор: Анна Немзер, «Эксперт Online», «Русский репортер»
Фото: Лаура Ильина, Виталий Валишевский